18 лет назад произошла авария на Чернобыльской АЭС: несколько взрывов разрушили реактор и здание 4 энергоблока станции. Эта авария стала самой крупной техногенной катастрофой в истории человечества. Населению было сообщено о произошедшем не сразу. 1 мая 1986 года и на Украине, и в Белоруссии, и в находящихся в зоне заражения областях России все так же проходили первомайские демонстрации. Бытуют различные расчеты количества погибших от аварии – от трех десятков (разумеется, это без учета тех, кто впоследствии умер от лучевой болезни), через 8 тысяч погибших, по данным союза “Чернобыль”, до 300 тысяч, умерших от лучевой болезни. Экономические потери от аварии оцениваются в 130 миллиардов долларов. 15 декабря 2000 года станция прекратила свою работу.
Автор этих заметок фотокорреспондент АПН по Украинской ССР Игорь Костин. С апреля по декабрь 1986 года он освещал ход работ по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской атомной электростанции.


Фотоматериал И. Костина, сделанньй им в опасных условиях высокоактивных дозовых нагрузок, вошел в официальный отчет правительственной комиссии СССР. Его серия "Трагедия Чернобыля" удостоена на "Уорлд-пресс-фото" в Амстердаме высшей международной награды "Золотой глаз" на "Интерпрессфото" в Багдаде—золотой медали, получила Гран-при на конкурсе в ГДР и Главный приз Союза.
------------------------------------------------------------------------
Вспоминая все, что тогда случилось, я спрашиваю себя, пошел бы я на все это, зная тогда то, что знаю сейчас. Стоит ли искать ответ на такие вопросы?

В конце апреля 1986 года, после взрыва на Чернобыльской АЭС, я летел в вертолете к разрушенному четвертому блоку. Те, кому положено было знать об этом полете, не знали. Я уговорил знакомых летчиков взять меня на борт.

- Не боишься?

- Нет.

Откровенно говоря, я не совсем представлял, что нас ожидает, никогда не задумывался над тем, что такое рентген, облучение. Страх пришел позже.

Беру три камеры, необходимое количество пленки, забираюсь в вертолет. Летим.

Вот и Чернобыльская атомная электростанция. Видна высокая труба, здания... Где четвертый блок? Несмотря на грохот винтов, чувствую гробовую тишину внизу. Голос кого-то из членов экипажа: "триста пятьдесят... двести пятьдесят... сто пятьдесят..." Это те самые рентгены, о которых уже начинают говорить во всем мире. Впрочем, почему начинают? Говорят вовсю. Чудовищные слухи западной прессы—тысячи погибших, братские могилы, непредсказуемые последствия... Наша пресса помалкивает.

Пол вертолета устлан свинцом. Иллюминаторы задраены. С правого борта—развал четвертого реактора. Страшная черная пасть. Голос пилота: "До реактора 50 метров, 250 рентген" Почему она такая черная, эта пасть? От копоти? Впрочем, тогда я думал не об этом. Я лихорадочно снимал, открыв иллюминатор. Это была глупость. Через несколько минут камеры, начиненные электроникой, отказали. После посадки их у меня отобрали. Кое-что, правда, удалось отмыть. Но это было много позже.

После проявки оказалось, что пленка засвечена. Засвечено почти все, за исключением части цветных негативов. Весь чернобелый материал и цветные диапозитивы радиация обработала до меня.

Забираясь в вертолет, я чувствовал себя охотником, преследующим добычу. Теперь понимаю, что чувствует жертва, за которой следит невидимый, неслышный и оттого еще более страшный враг.

5 мая уже вполне официально вместе с другими аккредитованными журналистами снова еду в Чернобыль. Все остаются за пределами 30-километровой зоны, где собрались эвакуированные, концентрируется техника, специалисты.

Первые впечатления совершенно необычны. Где я видел такое? В кино? Или в пятилетнем возрасте, когда началась война?.. Бесконечные колонны автомашин. В кузовах грузовиков коровы, какой-то скарб, автобусы с людьми. Эвакуация.

На мои вопросы не отвечали. Да и не могли ответить. Никто не знал, где здесь ставят на довольствие и кто занимается фоторепортерами. Но неразберихи не было. Не было паники, бестолковщины, хотя машина, получившая впоследствии название ЛПА—ликвидация последствий аварии,—эта машина еще только начинала раскручиваться. Тем не менее удалось сделать так, что каждый исполнял совершенно точно определенную задачу.

Водитель грузовика, генерал армии, министр, бетонщик были одинаково одеты, общались друг с другом совершенно на равных, и даже лица, которые были нам известны, тоже оказались неотличимыми одно от другого — на каждом был надет респиратор. Стандартный респиратор, похожий на свиное рыло и вскорости замененный "лепестками" — гораздо более совершенной защитой,—после которых на лице уже не оставалось опрелостей. В то страшное лето из-за жары вокруг рта и носа у людей образовывались чуть ли не язвы— респираторы не снимали часами.

Снимал я километрах в тринадцати от четвертого блока. Снимал и водителей, и регулировщиков, бетоновозы и бронетранспортеры, конечно, дозиметристов—самых в то время известных, окруженных ореолом некой тайны. Они видели и измеряли то, что было неуловимо и неощутимо. Впрочем, не так уж и неощутимо. Я почувствовал, что воздух здесь необычный, с каким-то странным металлическим привкусом. И все время першило в горле.

Долго в зоне я не оставался. Можно было набрать "лишние" дозы. Я приезжал на день-другой, потом уезжал в Киев, снова возвращался. Если в первое время приходилось ночевать и питаться где попало, то довольно быстро все наладилось. Нашлись знакомые из управления автоинспекции Министерства внутренних дел. Те самые, кого недавно снимал на перекрестках города, у пультов и в служебных кабинетах. Они-то меня и приютили, и выдали мне такую же одежду, которую носили сами: белые костюмы, напоминающие пижамы, круглые шапочки. Моя собственная одежда к тому времени уже ни на что не годилась. Разве что на то, чтобы заставлять трещать дозиметрические приборы.

Я постепенно становился в Чернобыле своим. Мне дали ночлег, поставили на довольствие и, что самое важное, давали необходимую информацию. Снимал я много, в основном процесс дезактивации. Как специальные машины поливали дома и улицы раствором, напоминавшим по виду мыльную воду. Занимались этим военные, которых к тому времени в Чернобыле стало МНОГО.

И все же я понимал, что мое место не здесь. Главные события происходили там, куда один за другим вылетали огромные военные вертолеты, до отказа загруженные песком, свинцом, барием, всем тем, что на максимальной скорости доставлялось
туда и летело в черное жерло развороченного реактора. На вертолетной площадке творилось нечто невероятное: грохотали двигатели, непрерывно сновали громадные грузовики, вертолеты взлетали, садились, снова взлетали — и так без конца.

Я страшно завидовал пилотам, кто летал к реактору, моя профессия требовала моего присутствия, рассказы очевидцев меня не утешали. Но взять в машину вместо 80 килограммов необходимого песка или свинца никому не нужного репортера никто не хотел.

В конце концов командование ВВС дало мне разрешение, гене­рал Антошкин, впоследствии Герой Советского Союза, сказал: "Ладно, разрешаю" В ту же минуту об этом узнали на вертолетной площадке. Никаких документов, никаких бумажек с подписями тогда в Чернобыле не было. Люди забыли, что такое бюрократия.

Отношения друг с другом были искренними и добрыми, полными желания оказать помощь в любую минуту. И одно устное распоряжение решало сложнейшие проблемы, гораздо более важные, чем полет корреспондента к четвертому блоку.

Чернобыльская беда выявила лучшее в нас - способность к состраданию, готовность к самопожертвованию, убежденность в том, что чужого горя не бывает.

Через девять минут мощный военный вертолет уже шел параллельным курсом с вертолетом, работающим в зоне четвертого блока, который производил дезактивацию района блока и крыши Чернобыльской АЭС.С того дня я произвел более 40 полетов над реактором. Я отснял все этапы ликвидации аварии и захоронения четвертого блока в саркофаг.

Это было время напряженной работы. В Чернобыле я снимал, вез пленки в Киев, там обрабатывал материал, передавал в Москву и, признаться, даже не осознавал своей оперативности, когда увидел в "Тайме" и "Штерне" снимки, которые сделал вэтой непрерывной гонке с постоянно уходящим временем.

Сделанное не удовлетворяло. Как бы ни старались мне помочь и летчики, и их командиры, они не могли превратить вертолет в съемочную площадку. Мне нужен был четвертый блок, и я решил пробраться туда.

Прошли лихие набеги в места, где "светило" мы чувствовали, что радиация неопасна дома, а здесь это враг—коварный враг. Он возникал в неожиданных местах, где, казалось бы, ничего опасного нет. И незаметно делал свое дело. Приходили сведения из шестой московской больницы, где лежали пожарные, да и не только они, и где вскоре придется лежать и мне.

Не прибавлял храбрости наглухо задраенный бронетранспортер, который доставил меня к четвертому блоку. И тот бункер, где работал штаб, тоже не веселил. Поразило огромное количество техники и неожиданно много людей—военных и "партизан". Так называли вольнонаемных, съехавшихся в Чернобыль со всей страны. Это были, как правило, высококлассные специалисты, которые знали, чем рисковали, и шли на риск. Их соединяли в так называемую "вахту", которая длилась от 2 до 20 минут. Затем отряд возвращался в бункер, где, прежде чем войти в помещение для отдыха или в комнату, где работал штаб, пересекали залитый по щиколотку водою вестибюль Вода лилась всюду и всегда. Все мылось, чистилось и потому сверкало чистотой. Любая грязь в прямом значении этого слова оборачивалась "грязью" , которая на языке дозиметристов означала повышенный радиационный фон.

Здесь съемки были интереснее, хотя и несравненно опаснее. Возводилась стена саркофага, прокладывались траншеи, разбирались завалы, сюда шла уже не простая, а дистанционно управляемая техника. Все это непрерывно сменялось в том же неистовом темпе, от которого нельзя было отказаться—радиация гнала.
Но меня снова не оставляла мысль: это все не то! Главное еще дальше. Точнее сказать— выше, там, где работает окруженная легендами группа "крышных котов".

К этим "котам" мне и предстояло пробиться.

Когда произошел взрыв, обломки реактора, радиоактивный материал буквально усыпал кровлю соседнего, третьего реактора. Не могло быть и речи о ликвидации последствий аварии без того, чтобы не убрать эту самую опасную "грязь". И там же, с кровли третьего блока, был виден сам разрушенный реактор—место, к которому медленно и верно приближались конструкции будущего саркофага. Пока еще невысокие.

В штабе, находившемся в помещении административного зда­ния АЭС, распоряжался человек, чью должность обозначала неслыханная аббревиатура: ЗГИ ЧАЭС по ЛПА. Это означало: заместитель главного инженера Чернобыльской атомной электростанции по ликвидации последствий аварии. Звали этого человека Юрий Самойленко, сейчас он Герой Социалистического Труда, а тогда мы знали о нем, что приехал из Смоленска, где работал на тамошней АЭС— пожалуй, и все. Подробности прошлой жизни были как-то несущественны. В подчинении Са­мойленко была та самая группа "крышных котов", а по документам—группа дозиметристов-разведчиков Минатомэнерго СССР. Во главе ее стоял Александр Юрченко. Назову еще одно имя: Геннадий Дмитров— руководитель службы ИДК, индивидуального дозиметрического контроля. Дружбой с этими людьми, с их товарищами, каждый из которых достоин вечной славы и благодарности, я горжусь и буду гордиться до конца жизни.

"Коты" выслушали мою просьбу провести меня туда, откуда я мог бы снять жерло разрушенного реактора. Выслушав, категорически отказали, причем так, что возражать было невозможно. "Ради твоих фотографий,—сказали они,—мы не намерены получать лишние дозы"

Я снова уговаривал. В конце концов ведь "коты" должны делать какую-то работу на крыше, пускай делают, а я буду рядом делать свое дело.

А что значит рядом? Там, где лежит неприметный с виду обломок графита и "светит" с силой, несравнимой со всем, что уже облучило меня за это время?
Основной выброс четвертого блока лег на крышу третьего. Оттуда в жерло взорванного реактора нужно было сбросить куски графита, какие-то обломки металла, мусор, который в обычных условиях можно было бы собрать за несколько часов. Мы поднялись на чердак третьего блока. Там уже были пробиты и защищены свинцовым стеклом специальные смотровые отверстия, сделанные специалистами института имени Курчатова.Первые кадры были отсняты через них.

Но это было все не то! Я должен был подняться на крышу, но Юрченко на этот раз отказался категорически.

И снова—уговоры, доводы!

Конечно, разведчики лукавили. Конечно, им все равно нужно было подниматься туда, куда я так стремился. Правда, в руках у них были приборы, предупреждавшие об опасности, а у меня — увлекающая меня камера, тащившая меня к развалу. И все же, думаю, они больше беспокоились обо мне, чем о получаемых ими дозах. Дело в том, что как только эти дозы достигали определенного предела, человека отправляли на отдых, который продолжался долго и мог затянуться до тех пор, что и возвращаться уже не имело бы смысла. Эти люди не могли допустить мысли, что самое главное в зоне будет сделано без них.

Но мы собирались на крышу, и думать приходилось не о том, что будет завтра.

На грудь мне надели свинцовую манишку. Затем защитный костюм. На голову шапочку, поверх которой—капюшон, закрывавший лоб и плечи. Взяли десять пар перчаток. Респиратор- "лепесток" Специальные ботинки на свинцовых прокладках. Камеры вложили в свинцовый бокс.

С чердака пошли по хлипкой металлической лесенке на кровлю третьего блока. Я подготовил камеру. Геннадий Дмитров еще раз приказал не касаться ничего металлического. Юрченко стоял у выхода с чердака и громко отсчитывал секунды. При счете 20 я должен был стремглав мчаться обратно. Этого оказалось достаточно не только для того, чтобы снять то, что я задумал, но и чтобы заметить, что есть еще более интересный сюжет.

Изложив столь же выразительно, сколь и кратко все, что он думает обо мне и моих умственных способностях, Юрченко дал мне еще несколько секунд. Но возвратившись, я выпросил еще.

Я снимал у самого развала четвертого блока. Моим глазам представало то, что уже никогда никто не увидит.

Радиация засветила почти все, что я отснял, но на сей раз я был к этому готов и в лаборатории все-таки добился изображения. Человек у развала реактора—о таком неопровержимом свидетельстве того, что ситуация под контролем, что она нормализуется, мог только мечтать репортер. Я был там и не сделал этого снимка.

Спустя несколько дней я снова поехал в Чернобыль, снова пробился к своим "котам" на крышу и снял Сашу Юрченко в метре от развала четвертого блока.

Все изменилось на чердаке третьего блока. Крыша уже не была пустой. Здесь кипела работа. Командовал генерал-майор Тараканов. Его положение отличалось от положения тех солдат, которым он отдавал приказы, только одним обстоятельством. Солдаты группами из восьми человек по сирене заранее отработанным маневром выскакивали на крышу, специальным снаряжением хватали заранее намеченный для каждого из них обломок и бросали его в жерло реактора—туда, откуда он вылетел. После этого—на всю операцию уходило 40 секунд—солдат получал благодарность командующего, денежную премию и увольнение. Генерал же оставался.

Роботы, специально купленные у известных западных фирм, стояли с выбитой электроникой и бездействовали. Радиация выводила их из строя.

Я тоже отработал сорокасекундную смену. Я пошел девятым, снял все, что хотел, получил благодарность командующего, правда, без премии и увольнения в запас, а после смены генерал Тараканов изложил мне просьбу командования: сделать панорамную съемку крыши, что значительно облегчило бы работу солдат, поскольку можно было бы четче распределять задания. На снимках должны были быть все обломки, подлежащие уничтожению.

Я снова полез на крышу. В 20.00 у командования уже лежала на столе панорама знаменитой крыши.

Сегодня о тех событиях мне напоминают снимки, удостоенные многих международных премий, скромные бланки благодарностей от штаба по ликвидации последствий аварии да еще воспоминания. Я вижу, как будто это было вчера, лица "крышных котов" , слышу грохот вертолетов, вижу тех, кто бросал родной дом, сад и со скромным скарбом в корзине эвакуировался за пределы тридцатикилометровой зоны... Я думаю: неужели это все было? И еще: ведь это был всего только несчастный случай.

У российской ядерной энергетики (и не только российской) был период, который в отношении техники безопасности и охраны труда можно назвать пещерным. Это конец сороковых – начало пятидесятых годов. Однако тяжелые последствия того времени – сильнейшее радиоактивное загрязнение предприятий и прилегающих к ним территорий, примитивные хранилища радиоактивных отходов, остановленные мощные реакторы, большое количество людей, подвергшихся опасному облучению, – это плата за полувековой, пусть и худой, мир между великими державами, за несостоявшуюся третью мировую войну.

Мир стал возможен только благодаря взаимному ядерному сдерживанию на основе паритета. В холодной войне были и жертвы, и огромные затраты, но они несравнимы с последствиями настоящей войны. Надо помнить об этом. Цена заплачена немалая, но она ничтожна по сравнению с предотвращенной опасностью.