Трезвенник — значит, стукач. Отчасти мне этот феномен объяснил один старый диссидент в Польше. Оказывается, у них там тоже подозрительно относились к непьющим, особенно при советской власти. Потому что у пьющих развязываются языки, а стукач слушает и запоминает. Трезвый – значит, стучит. Тоталитарная логика. Даже если кто из нас и не признается, пережиток этот сидит в сознании глубоко: все, значит, расслабляются, а ты только того и ждешь? Запоминаешь?
У меня есть друг, финн, выдающийся репортер-стрингер. Он потом из журналистов ушел в международные наблюдатели, работал в ООН, и мы с ним три года не виделись. Потом он прилетел в Питер, я поехал туда специально с намерением как следует надраться с приятелем – и был потрясен, когда он стоически отклонил роскошный коньяк, привезенный из его любимой Армении:
– Не пью. Извини.
– Что они там с тобой сделали?
– Тебе сколько лет – тридцать шесть? Скоро поймешь. Видишь ли, норма действительно существует. Это как вино: после какого-то момента оно – уже уксус. Так и с людьми: они с какого-то возраста просто не могут больше пить. Для меня это теперь яд. далее...


– Ну хоть пива!
– Вообще ничего.
Тут я уже всерьез насторожился. Со страху выпил весь коньяк, запасенный на двоих. – Ну и зачем ты это делаешь? – спросил он тоном дружелюбной сиделки.
– Как тебе сказать... Мне трудно формулировать в таком состоянии...
– А я тебе скажу, – добил он меня. – В таком-то состоянии люди и должны все выслушать, тогда у них есть шанс. Ты пьешь, чтобы избавиться от неловкости. Люди тебе не нужны, тебе не о чем с ними говорить, ты стесняешься чужих и поэтому пьешь. Но я-то тебе не чужой, верно?
– Верно, – простонал я. – Оставь меня в покое.
– Нет, дослушай! Есть еще идиотское заблуждение, что алкоголь избавляет от депрессии. Но ты лучше меня знаешь, что алкоголь усугубляет то состояние, в котором ты его принимаешь. И если тебе весело – в какой-то момент тебе становится веселее, а если грустно – падаешь в такое отчаяние, что Господь не приведи. Нужны средства, способные радикально переломить настроение...
– То есть наркотики?
– Тьфу, идиот, – сказал он брезгливо и пошел за очередным стаканом холодного чая. Для меня.
Найдя у себя все болезни, был в панике
Какое-то время моя разгульная жизнь еще продолжалась – правду сказать, я никогда не входил в штопор многодневного запоя, но ни одной возможности пропустить сто грамм с друзьями старался не упускать. Какое без этого общение? Да еще в журналистике, где постоянно приходится снимать стресс? Полетел на задание, встретил друга – выпил. Статью зарубили или порезали – выпил. И все время беготня, и весь день на нервах – ну как не пить? Особенно теперь, когда развлечений вроде политики и телевизора, считай, не осталось. В семидесятые тоже так было: в телевизоре «Ленинский университет миллионов», на трибуне ареопаг, в «Правде» – речь товарища Брежнева на двадцать восьмом съезде комсомола, в кино – «Танцор диско». Наливай.
Правду сказать, я никогда не верил, что вино или что-нибудь покрепче способно привнести в нашу жизнь некие новые ценности. В бутылке никаких ценностей не содержится. Максимум, на что она способна, – это заставить нас забыть об отсутствии этих ценностей. Ненадолго – часа на два-три. Организм мой так устроен, что «светлая», счастливая стадия опьянения редко длится дольше. А потом – либо тупая злоба, либо беспокойный сон с храпом и распространяемым вокруг запахом перегара.
Вероятно, я и дальше пил бы понемногу, никогда не напиваясь до зеленых чертей, но и никогда не уходя вполне трезвым с чужого дня рождения, если бы с осени прошлого года мне не пришлось лечиться от совершенно, казалось бы, не связанной с алкоголем болезни. То есть это и не болезнь вовсе, но жизнь она мне отравила капитально. У меня начались панические, необъяснимые и ни на чем не основанные страхи за свое здоровье. Я выслушал порядочное количество дружеских насмешек на тему обнаружения у меня родильной горячки – Джерома-то все читали, слава Богу – и сам готов был при случае над собой посмеяться, но самая черная ипохондрия никуда не девалась. Меня колбасило и плющило по-черному. Не осталось медицинского сайта в Интернете, куда бы я не заглянул. У меня обнаруживались все смертельные болезни и половина несмертельных.
Правда, к врачам я в конце концов сходил. Ко всем по очереди. И не обнаружил у себя ничего, кроме близорукости 0,25 на правом глазу в сочетании с несколько избыточным, но в общем терпимым весом. Психиатры, правда, меня напугали. Они сказали, что это дело можно запустить. В результате мне прописали несколько таблеток – хороших и сильных, но действующих, что называется, разово. Причины они не снимали. Я ее искал изо всех сил. Может, все дело было в свободе слова, которой почти не осталось, – но я ведь и при самой разнузданной ельцинской свободе чувствовал себя не особенно вольготно, однако до фобий дело не доходило. Все так и продолжалось месяцев семь, без отрыва от производства – я даже несколько привык к этим приступам беспричинного ужаса, настигавшим меня раза два в неделю, – пока не заметил потрясающую закономерность. Страх накатывал на меня ровно на следующее утро после того, как я выпивал хоть пятьдесят грамм спиртного.
«Завязавшие» скучные? Это миф
Сначала я себе не поверил. Предупредил обо всем жену, которую уже совершенно замучил ночными разговорами о своем скором кирдыке, и как следует надрался со специально приглашенными друзьями-историками. Историки вообще пьют много – вероятно, чтобы забыть хоть часть русской истории, а то как жить с этим знанием? Как смотреть в будущее? По обыкновению мы нагрузились по самые борта. Утром я вскочил в панике, какой не испытывал давно. Мне казалось, что задыхаюсь и никогда теперь не научусь дышать правильно. По-научному это называется «синдром неполного вдоха». Кто испытывал – не забудет. В этом состоянии никто еще, как известно, не задохнулся, но поверить в такие минуты, что когда-нибудь будешь дышать нормально, тоже совершенно невозможно. Я понял, что пора завязывать. И с экспериментами, и вообще.
Результат оказался волшебным. С тех пор прошло полгода. Я окончательно забыл про любые страхи, связанные со здоровьем, слез со всех успокоительных таблеток, стал нормально спать и нормально просыпаться, а ни малейшего желания выпить у меня как не было, так и нет. Даже историки умудряются теперь обходиться в моем обществе чаем. Вероятно, из солидарности.
Механизм этой болезни – как выясняется, весьма распространенной – объяснила мне на пальцах бывшая одноклассница, ныне эндокринолог. Во время опьянения организм вырабатывает больше эндорфинов – гормонов радости, чем обычно. За этот счет с утра организм испытывает их резкий недостаток – отсюда и похмельная тоска, и частые алкогольные самоубийства на рассвете. У некоторых особо чувствительных к выпивке натур эта тоска выражается в форме беспричинного ужаса. Мне еще повезло – я хоть боялся собственного организма, а есть люди, боящиеся собственной тени.
Я, кстати, общался со многими «завязавшими». В том числе и с женщинами, чей алкоголизм якобы неизлечим: да превосходным образом он излечим! Достаточно усилия, воля нужна хорошая да семья понимающая. Есть миф, что «завязавшие» – скучные, ущербные, травмированные люди. Как бы не так! Веселые они люди и вполне адекватные, и все у них в порядке, и даже соблазна сорваться в бездну опять у них вовсе нет – потому что слишком свежи воспоминания о том, как оно все было.
Вскоре после этого я стал всерьез и без предубеждений думать о водке – и особенно о пиве, рекламой которого у нас заполнено все аудиовизуальное пространство: ведь, признаться, ни вкус водки, ни компания пьяных с их вечной злобой и заторможенностью никогда мне особенно не нравились. Я всегда с усилием вливал в себя любую жидкость крепче сока. В любом застолье мне симпатичнее всего закуска. От выпитого тяжелеешь, теряешь подвижность тела и ума, беспричинно злобишься – зачем мне все это было нужно? Вероятно, для борьбы с уже упоминавшейся тайной застенчивостью – раз. И для того, чтобы преодолеть подспудную неприязнь к собеседнику, если попадется скучная компания, – два. А ни умней, ни веселей, ни добрей к окружающим я от водки сроду не становился.
Может, потому так все и делается, что — не без водки?
Русский национальный миф давно гласит: в России без водки ничего не делается. Ну так, думаю я, может, оно потому все так и делается, что – не без водки? Яд остается ядом даже и в гомеопатических дозах, но мы ведь привыкли бравировать именно количеством поглощаемого. В любой молодежной компании весело и с гордостью рассказывают: «Ну же мы вчера и ужрались!» Воспоминания о том, «как было вчера», – особый жанр, и не только русский. Вся молодая британская проза этим полна, там неудачливые клерки и закомплексованные толстухи только и делают, что бухают, – но мы-то с вами должны чем-нибудь отличаться от клерков и толстух?! Почему стакан – непременный атрибут неудачника, пытающегося забыться – стал еще и обязательным аксессуаром успешного и самодостаточного человека? Какие тайные комплексы избываются этим? И ведь никто от этого особенно не выиграл: Хемингуэй нажил на этом собственную фобию, от которой и погиб (ему казалось, что за ним всюду следят и что больше он не сможет как следует сочинять). А Фолкнер, загубивший свое феноменальное здоровье южанина хроническими запоями, объяснял: в запое самое лучшее – миг выхода из него. Это как выбраться из ада.
Все вышесказанное не значит, что я теперь не пью спиртного ни при каких обстоятельствах. На днях рождения я выпиваю пятьдесят грамм за хозяина, при встрече с давно не появлявшимся другом – за эту встречу. Но пьяным меня больше не увидит никто и никогда.

Автор: Быков Дмитрий